Поговорил я с нашим генеральным, которого уже с год примерно, называю по имени, хотя и на вы: Глен. Я — один из его заместителей. Решил с ним посоветоваться насчет мести уголовникам.
Если с одной стороны судить, когда уже времени порядочно утекло, вроде бы и уважительных причин для мести нет: те выполнили свои обещания в полном объеме и ушли во мрак, откуда появились, мои бока и живот еще раньше забыли о побоях, воспоминания о страхе смерти притупились, чего еще надо — казалось бы?..
Но сегодня они исчезли, а завтра — вновь проявились, проявятся, то есть, они угрожали нам и нашим близким, принуждали совершать поступки, которые им нужны были, а не нам… Отцу мерзко вспоминать те дни, я же вижу, Яблонски тоже вздыхает и охает, хотя задет событиями самым краешком… Но я решил посоветоваться с Гленом. Раскололся — куда было деваться — об истинном масштабе финансовых гангстерских претензий и всего, тьфу-тьфу-тьфу, благополучно закончившегося дела. Генеральный наш не ведает чувства страха, не испугался и тут: уголовников не боится, и мне отказывать в помощи — тоже. Но объяснил отказ по-человечески, подтвердил и мои догадки, мою инфу. Смысл его речей — бесполезно. Тот случай, когда с ведром бросаются вычерпывать наводнение. Какие-то очень влиятельные люди из организованных преступных структур оказались в критическом положении, потому что доверенные им «общаковые» деньги смыло финансовым цунами, а общак — складчина, которую собирают сотни и тысячи уголовников, порою долгие годы, — это такая ответственность перед миром (в данном случае — перед гангстерским миром города Бабилона), которую ни грозным видом, ни перестрелками, ни взятками — не облегчишь: соберутся на сходняк, преодолев для этого все внутренние противоречия, и покарают, не глядя на авторитет «укосившего», и никто из приближенных его пальцем не пошевелит, чтобы защитить своего босса. Карают обычно смертью. И если бы не могучая лапа заступившегося, и не его идея насчет «симметричного» способа возврата — не миновать бы замечательного события: сходки и казни одного из бабилонских «дядек» — больших гангстерских главарей столичного подполья.
— А не врут ли, насчет… Ну, убил Президента, ну сбежал, но на одном этом авторитета не построишь?..
— Мог и не убивать, авторитета бы ему не убавилось.
— Хорошо, иначе спрошу: не легенды ли — все эти шорохи вокруг него? А реальный человек…
— Не легенды. Мне лично доводилось… краями… иметь дело с важными людьми, которым требовалось третейское решение, за каковым они обращались к урке, к твоему… Стивену… И безропотно его принимали, Рик. Вместо того, чтобы попытаться выдать его властям и обрести многомиллионный куш, либо немедленное прощение за любые собственные грешочки. Не легенда — а живая легенда, по слову которой — на Марсе достанут. И вряд ли ты и я сумеем обеспечить охрану себе и своим близким лучше президентской. Ты меня понимаешь?
— Это-то я понимаю, все верно.
— Слышал про старых урок, про Ванов?
— Слышал, но они — уж точно легенда, выдуманная Службой.
— Может быть. Но — мое мнение: забудь. Захочешь разбираться и воевать — препятствовать не стану, даже ненавязчиво помогу в приемлемом информационном формате, но — предъявят если — вынужден буду от тебя отказаться, глазом не моргну. Не из трусости, Рик…
— Да. Глен… Разве я когда сомневался!.. Знаете же, как я благодарен, без закоулков говорю. Я крепко подумаю, горячке волю не дам, обещаю. Скорее всего, приму ваш совет. Просто — легче жить на свете, с мечтою о справедливости и отмщении.
— Ок, дружище, ты же знаешь, как мы тебя ценим. Живи, работай, процветай, расти нам на смену, в конце-концов, ты же еще молодой… А справедливость… Справедливость — это истина, которая легла в нашу чашу весов…
— …а несправедливость — удача, которая ошиблась дверью. Да, хороший фильм, хорошие слова.
— Тоже видел?
— Да, Глен, и даже одного из авторов знаю. Счастливо!
— Туда же.
«Ты еще молодой…»
Я молодой? Нет, я уже старый. Молодой — это не только, когда рубашка на плечах трещит, а не на пузе, это не только эрекция — которой только свистни, это даже не календарная юность по паспорту… Молодой — это когда вся жизнь впереди, а позади — только скорлупа яичная, из которой ты с радостью и без сожаления выбрался… А когда твое счастье поселилось в прошлом, и впереди ничего равноценного тебя не ждет… Эх…
Я регулярно вижу детей, и они мне рады. Но чтобы они горевали при расставании, или хотя бы сожалели, вслух бы выражали сожаление — нет такого. Вслух-то и я не сожалею, не в обычае у нас…
По-настоящему я перепугался за себя позже, когда после многомесячной паузы сел однажды к компьютеру, сдул пыль с недоделанных файлов, ухватился за плоттер-перышко… И — не можется мне!.. – плоскую рожицу нарисовать не могу, не то чтобы там что-то серьезное… Не мои руки, и глаза не мои! Вот где я прочувствовал в полной мере ощущения людей, поддавшихся бесу паники! Это как если бы вы шли, спешили домой, под уютный абажур, в окружение родных и близких вам людей и вещей, а вместо этого, за поворотом ключа открывается перед вами музейчик восковых фигур, полная копия вашего домашнего уклада, но — неживая копия, которая вас не слышит и на вас не реагирует.
Дело было вечером. К отцу мне совершенно не хотелось ехать, с матушкой я накануне, два вечера подряд, участвовал в жарчайших просветительских беседах, пассивным спарринг-партнером, правда… Уж она меня воспитывала, уж она… ее обличала…
С работы я вернулся — восьми еще не было. Что делать в такую рань? За окном темно и пасмурно… Телевизор — видно, не дано мне его полюбить, хоть и холостяк. В последние годы, я редко смотрю там что-нибудь, кроме рекламы. Это значит, что из нас троих кто-то ненормален. Троих? Ну да, включая меня, телевидение и рекламу.
Рисовать буду.
Сказано — сделано, уселся. В состояние паники я вошел — половины десятого еще не было, кое-как взял себя в руки — ближе к трем часам ночи. Преодолею — решил. Одним словом, спать я в ту ночь не ложился и был к утру совершенно тупой и временно счастливый: башка трещит, в глазах соль с перцем, но штрихи, цвет, контур — кладу уже на тройку с минусом. Даже свой парабеллум изобразил, на плоскости, правда, двухмерной проекцией, в три четверти ракурсом. Но и то хлеб! А потом опять антракты… Все думаю: сегодня приду с работы — и сяду. Завтра погощу у матушки — и плотненько засяду… Съезжу со стариками на природу — и, обогащенный пейзажами и деревенским кислородом… Завтра перетекают в послезавтра, те на конец недели, а потом в начало следующей…
Матушка моя очень меня любит, но не так-то просто мне с ней стало: как приеду — все поначалу хорошо, супчики-котлетки, подушечка под спинку, важные новости из телесериалов… А потом непременно разбор полетов, разъяснение мне моих ошибок, главная из которых — неудачный выбор спутника жизни, о чем она предупреждала и намекала чуть ли ни двадцать лет назад…
— Мама, ну что ты такое несешь… Да мы двадцать лет назад еще в школе учились…
— Да и в школе, представь себе! Судьба закладывается с детства. Но если ты считаешь, что твоя мать ни на что не способна, кроме как нести чушь…
И в слезы, разумеется… Все заботливые матери одинаковы… Да, я, как обычно, не туда языком мету, виноват, но и она в стотысячный раз мне все это повторяет, и как мне ей объяснить, что больно мне переживать раз за разом случившееся, что я слово «Шонна», имя ее, остерегаюсь лишний раз вслух произносить, потому что оно — словно ломтик счастья у меня на языке, утраченного, растаявшего счастья…
Нетрудно утешить любящую мать, которую ты и сам любишь всю свою жизнь, но… В следующий визит все повторяется с мелкими вариациями. Естественно, что и она переживает раскол глубже некуда. Хорошо хоть, внуки не видят разницы между «родными» бабушкой и дедушкой и «отлученными», равно их любят, хотя и сквозь призму простительного детского эгоизма…
Взялся я бегать по утрам, разминаться да потренировываться… А что толку, зачем? Не знаю, но за физическую форму зацепился, жировые складочки на боках истребил… Но зачем мне все это?.. Но бегаю.
Мир не без добрых людей: то там, то сям подуют мне в уши намеками, что видели… мою бывшую супругу… в обществе «молодого человека приятной наружности»… Ну и что?
Не сторож я настоящему моему. А вот ежели, не дай бог, выяснится, что это отдельное настоящее тянется за ней из нашего общего прошлого… Его убью, ее запрезираю. Без вопросов. Понадобится — у меня терпения хватит — два года, десять лет подожду, но с ним расправлюсь… с неведомым «с ним»… Так, чтобы никто и никогда… чтобы даже подозрения на меня не пало… Я ведь не один живу на свете, должен думать и о родственниках, о детях прежде всего. А с ней? Хм… Здесь посложнее… Не трону, конечно, она ведь мать моих детей… И презирать ее — за что? Я-то что — лучше? Правильно Мак говорит: мы — хуже! Ну и что? Нет нужды, что мы хуже, мне можно было — ей нет. Что такое — презрение? Это жалость без сочувствия. Сочувствовать ей, в ее измене, — ни за что не сумею, но и удара не нанесу. Точка. По поводу любовника. Предположим, существовал у нее любовник. За что его убивать? Ведь благодаря ему — мне глаза открылись на истинное положение вещей в семье, иначе — так бы и прожил жизнь счастливым слепцом… Оно бы по логике и так, но — достоин возмездия. Да. Здесь — никакого противоречия: когда мне доводилось иметь дело с замужними, я четко принимал для себя право на месть от мужа в мою сторону, я был виноват…
